Анна:
Испытала настоящее потрясение! Как здорово! Как талантливо написано! Разве мы не испытываем подобный страх, когда едем в метро, в автобусе, в электричке. Никто не застрахован от подобных переживаний! И от нелепой смерти. Этот рассказ открыл во мне что-то, что я сама о себе не знала. Ирина Кедрова нашла те слова, которые не сумела бы найти я. Очень тонкая, психологически выверенная вещь. Браво! Вы настоящий, тонко чувствующий душу человека писатель. Хотелось бы прочитать другие ваши рассказы, повести, если они есть. Этот достоин всяческих похвал. Я до сих пор не могу в себя прийти после его прочтения. Потому что это мои мысли, мои чувства, мои СТРАХИ! Спасибо!
Ирина Кедрова
СТРАХ
Я помчалась к свободному месту в вагоне. Странно, что его еще не заняли: не увидели старушки, не обнаружили студентки, не взяли с боя молодые парни, более похожие на бронетранспортеры, чем на сущность свою человеческую.
Села, вздохнула, краями глаз обвела соседствующих. С одной стороны - спящая женщина в нутрии, меховая шапка укрыла лоб, в руках газета нечитано-сложенная. Спит, счастливая, досматривает последний сон. Может, про любовь, а может, про щи-борщи. С другой стороны сидело лицо кавказской национальности. Красивое, молодое! Куда это лицо в метро добирается? Ему бы в горах, на коне, через перевал к любимой. А та лицо прикроет от смущенья или от опасения, что увидит храбрый наездник в глазах ее буйную радость. Приехал! Примчался! Для любви красть станет! Сделает любимою женой, и заживут они на славу отеческого рода.
Перед кавказцем на полу стояла большая кожаная сумка. Наверное, везет в ней товары на рынок. Хотя, вряд ли. Рыночники пользуются матерчато-клеенчатыми, серыми, в полоску. Эти сумки – опознавательный знак сегодняшнего торговца, не пристроенного в магазине, но зато приспособившегося к улично-рыночным лоткам. Зимой ветер задувает, летом солнце обжаривает, дожди три сезона в году поливают его нещадно. А он стоит себе и выискивает глазами жертву-покупателя. Но не о торговцах речь.
Сумка кавказца похожа на полуспортивную. Полу – потому что в ней можно уместить все необходимое для футбола, хоккея, дзюдо и прочее, и прочее, но такие же сумки используют учащиеся, набивая их книжками-тетрадками и всем, что мило юношеским сердцам. В хозяйстве эти сумки используются. Обычно мужчины гордо несут их, всем своим видом показывая, что идет добытчик. В дом несет, или из дома, какой жене как повезет. Женщины тоже любят такие сумки: неподъемные, но зато много чего вмещающие. Идет дама с тяжелой сумкой, и сердце ее радуется: купила, достала, взяла, нашла, теперь обеспечит мужа и детей всем необходимым. Тягает она, бедная, сумищу эту, а руки оттягиваются до земли, и пальцы занемели – не выпрямить, и спина согнулась: еще немного – к предкам на ветки угодишь. Тяжела жизнь женщины – простой, без мужа-бизнесмена, без его «тойотты-мерседеса» или другой какой японо-немецкой марки.
Но я увлеклась. Это мозг оттягивает минуту осознания страха. Лицо кавказской национальности везет в вагоне метро большую черную сумку спортивного стиля. Что в этой сумке? Размышляю я – простая женщина без мужа-бизнесмена, без японо-немецкой машины, спешащая на работу к восьми тридцати, чтобы, активно пробыв там до пяти часов, мчаться дальше – по магазинам, и дальше – на кухню для готовки семейного ужина, и дальше – к мытью посуды, сиденью перед телевизором, меж делом – к ублаженью мужа и удовлетворению его некоторых потребностей, и наконец – к блаженному сну, в котором становлюсь себе самой почти хозяйкой, если сон не взбрыкнет и не подарит что-то из серии фильмов-ужасов. Мне – такой женщине – ясно: там взрывчатка, килограмм тротила, упакованный гвоздями и шурупами для большего эффекта. Вся эта адская смесь разлетится мгновенно с одной вспышкой, после которой от меня ничего не останется, то есть что-то, конечно, будет, но разбросанное, обугленное, окровавленное, что собрать невозможно.
Вы скажете: «Милочка, лечиться пора от таких мыслей». Но тогда лучше скажите: «Милочки, женщины русские, московские, питерские, калужские, красноярские, по всей России-матушке, лечиться вам пора!». И тогда мы ответим: «Лечиться надо всем нам – в каждом доме и в каждом поселке-городе, участвующим и не участвующим в многолетней бойне, трагично развернутой в нашей стране, всем, кто ее поддерживает на словах и на деле и кто ее не поддерживает! По каждому из нас вдарила эта война!».
Вот сижу я рядом с кавказцем и его страшной сумкой и рассуждаю: встать и уйти на другой конец вагона – не спасет! Выйти из вагона вообще и дождаться следующего поезда? А если здесь ничего не произойдет, но произойдет как раз в том, которого дождусь? От такого страха, как заяц по лесу, по вагонам не набегаешься. Остаться и надеяться, что «Аллах велик» и не позволит этому красивому, не знаю как к нам забредшему, мужчине самоуничтожиться?
Сижу и не встаю, не ухожу, не выхожу. Еду дальше, но на всякий случай прощаюсь с теми, кого люблю. Перво-наперво – с отцом. Он еще жив, в здравой памяти и с высокой силой духа подбирается к восьмидесяти годам. В Отечественной сражался за Родину. В его роте кто только не сражался плечо в плечо с русскими солдатами. Был в ней киргиз, таджик, чеченец, грузин. Все они, отстоявшие Победу, почти ежегодно встречались в нашем доме. Помню с детских лет дядю Алихана, всегда спорившего с отцом о справедливости высылки чеченцев. Отец считал, что в условиях войны это было необходимо и даже правильно. Дядя Алихан, возвратившись с фронта, в родные края не попал, хорошо хоть семью свою разыскал в степях Казахстана. Мне же, глупой девчонке, тогда было непонятно, как это кавказец живет в Казахстане. И никто этого объяснить не хотел. Отведя глаза в сторону, отец как-то сказал: «Там он нужнее оказался, - и затем, смотря на меня в упор, решительно дополнил, - Родина потребовала!». Умер дядя Алихан лет двадцать назад, не дожив ни до возвращения на землю отцов, ни до ужасной войны, развернувшейся между нашими народами.
А отец мой живет в деревне – печку топит, воду из колонки носит, с псом Пострелом и котом Борюсей разговоры ведет. Не понять ему, что происходит и почему рухнул мир «труда и счастья», в крепость которого он свято верил. «Папа, поедем в город, - убеждаю я отца, - вместе жить будем». «Нет, - отвечает он, - здесь я себе хозяин, здесь - простор, тишина, а в городе вашем стало опасней, чем в войну. В мирное время дома взрываются. Я уж свое отвоевал. Но ты, дочка, себя береги». Я себя берегу, папа, но на всякий случай, не поминай лихом. Прости!
Прости меня, Паша! Сколько тяжести на твою душу ляжет: жену потерял, похоронить даже нечего. А еще надо добиться компенсационной справедливости. Денег, возможно, немного получишь. Да вернут ли они семью, заботливую подругу, ухоженный дом, спокойствие и уверенность в завтрашнем дне? Мы с тобой, Паша, хорошо жили. Ну спорили иногда, порой я покрикивала на тебя, демонстрируя свое недовольство недотепистым мужем. Но в душе я всегда знала, что ты у меня дотепистый, что ты – самый-самый! И боль моя, и радость, и счастье, и любовь! Что такое любовь? Хорошо ее чувствовать, когда живешь в богатом доме, необремененная постоянными заботами, ухоженная масками и массажами, обряженная в моднющие одежды. Но такая любовь быстро улетучивается, когда хотя бы одно из перечисленных условий пропадает. «Вот она была и нету», - как в песне поется. Любить – это значит в горести и в радости рядом быть, печалью или счастьем – что судьба пошлет – совместно укрываться. Это совместная забота о детях. Это общее желание жить и выжить вместе, чтобы ни произошло! Не знаю, Паша, отвечаю ли я твоим взглядам на любовь. Ты-то точно моим отвечаешь. Но теперь придется тебе одному нашу любовь по земле нести. Прости!
Катенька моя, доченька непристроенная. Сколько уж лет по земле бегаешь, считая себя взрослой. Да и не только ты себя таковой считаешь, другие такой же видят. Одна я знаю, какой комок неуверенности спрятан в крепкой и здоровой на вид девушке, хохотушке-красавице. Ты прости меня, зоренька, что не помогла тебе углядеть счастье в том Сереге, что ворвался в наш дом из Калуги и умчал тебя от заботливых родителей. Нет, не надо мне было тогда на смерть с ним биться за тебя. Но не знала я в те годы, Катенька, что судьбу твою отпугиваю. Теперь ты – красивая, самостоятельная, самодостаточная и… одинокая. Могла бы я, разметала бы все тучи над тобой, собрала бы в кулак все твои бури-ураганы, нашла бы тебе Любимого, Единственного и принесла бы на троне пред очи твои лазоревые. Но жизнь мы сами себе делаем. Крепись, девочка, и знай: я о тебе молиться буду и здесь, и в небесах, коли туда попаду. Если же нет, то и в аду молить судьбу твою стану: укрепи мою доченьку, защити от бед и не дай ей уйти из жизни, не прожив в своей семье, не родив ребенка, не поняв, что жить – это значит, любить тех, кто рядом с тобой!
Еду я утром на работу, а в голову лезут тяжелые мысли, потому что не защищены мы от беды, что коснулась жителей взорванного дома, пешеходов подземного перехода, пассажиров троллейбуса или метро. Никто из нас не спасется! Возненавидела бы я любое лицо кавказской национальности, да только это лицо тоже страдает. Разбит и разграблен родной дом, убиты или пропали родные люди, разбросало его народ по разные воюющие стороны. И вынуждено это лицо скитаться по миру, просить и требовать. И не может оно защитить от несчастий свою жену и ребенка! Виновато ли это лицо, что в метро, и на улице, и в автобусе, и везде от него как от чумного шарахаются, и если что-то случается, на него указывают, его обвиняют? Лицо кавказской национальности и лицо славянской внешности, не будем убивать друг друга! Еще в начале девятнадцатого века умнейший человек, чьи предки, по семейным преданиям, были предками татарского мурзы, пришедшего на русскую службу в начале шестнадцатого века, сказал: «Взаимная ненависть двух народов рано или поздно кончится погибелию одного из них».
Сижу, дрожу, боюсь, прощаюсь. А молодой мужчина красивой южной внешности, в которой сосредоточена сила высоких кавказских гор и бурно несущихся снежных лавин, встал и вышел на очередной станции. И черную сумку с собою унес! Пронеслось несчастье мимо!
Главная страница Горячие новости Авторы Непутевые заметки Распродажа